Мы являемся сейчас наследниками совершенно иного образа благочестия, нежели тот, который был характерен для великих русских святых XV-XVI веков. Совершенного иного.

И дело здесь даже не в двуперстии/троеперстии. Разница не в обрядах, а в самом переживании сакрального.

Рубеж здесь – 1651 год, события произошедшие за два года до первых шагов Великого раскола. В 1651 году Русскую Церковь в очередной раз в ее истории сломали через колено. Что случилось? Заменили многогласие единогласием.

Замена многогласия единогласием означала начала коренного поворота. В чем этот поворот заключался?

Мы не можем себе даже представить реальное богослужение эпохи преподобного Сергия или чуть более поздней – скажем, после литургической реформы святителя Киприана, митрополита Московского. В XV- XVI веках, например, шестопсалмие, кафизмы, каноны совершались одновременно, в разных частях храма. Называлось это многогласием и было очень специфической русской традицией. Но именно всеобщей в рамках Русской Церкви.

Многогласие являлось не какофонией. Богослужение звучало в абсолютном единстве. Богослужение было иконичным. Как, как? Еще раз – иконичным. Скажем, как на многофигурной иконе Рождества Христова, где все события показаны одновременно: вот едут волхвы за звездой, вот бес искушает Иосифа, вот поклоняются пастухи, вот – бегство в Египет. И мы воспринимаем эти события вне временной последовательности, вне некоей последовательной и рационализированной структуры. Одновременно. Так было и с частями богослужения, с текстами и песнопениями.

Что главное в таком иконичном богослужении? Его принципиальная НЕрационалистичность.

С древнейших времен яркой и сильной являлась линия христианского гностицизма. Мол, чтобы спастись – надо непременно знать то-то и то-то.

Как понять? Вот, в 90-2000-е годы всех крестили совершенно спокойно, не заставляя ни крещаемых, ни крестных непременно что-то знать на рациональном уровне. Но нынче нужно обязательно всех загнать на лекцию, чтобы они скучали, слушая скучающего, через пень-колоду вещающего батюшку, и, скучая, злились на Церковь, с самого начала воспринимая ее как рассадник формализма и тягостной обязаловки.

Собственно, под христианский гностицизм (спастись через рационализированное знание) выстраивалась в постсоветской России вся формальная система отделов катехизации.

А специфически-русское богослужение до 1651 года было НЕгностическим. Оно основывалось не на рациональном понимании, а на одновременном восприятии нераздельного целого. Молящийся осенял себя крестным знамением крайне редко, держал руки, сложенными на груди. И как бы плыл в словесном космосе этого самого целого.

И вот в 1651 году, когда группа протопопов — неизвестно откуда выскочивших представителей белого духовенства, влиявших на царя — сломала волю всему собору Русской Церкви, многогласие отменили. Все части богослужения выстроили одно за другим. Эти же протопопы потом породили старообрядчество как исторический феномен.

Богослужение удлинилось необычайно, растянулось на много часов. И теперь было основано уже не на принципе целостного, иконического восприятия, но предполагалось, что молящийся должен непременно ПОНИМАТЬ. Рационально понимать богослужение.

Собственно, логическим продолжением такой ломки старорусского благочестия являются наши нынешние требования перевести всё на понятный язык. Но так как уровень понимания у поколения клипового мышления стремительно деградирует, то переводить придется уже на язык тик-тока. Тогда поймут?

Соответствует ли современный образ православного благочестия в России образу благочестия наших предков времен великих святых XIV-XVI веков? Нет, не соответствует. Эти два образа благочестия разнятся кардинально.

Сейчас нам непрерывно внушают, что жизнь православного человека должна быть основана на Евангелии. Только Евангелие, мол, является фундаментом, всё остальное прилагается, второстепенно. Подразумевается, что каждый человек может истолковывать Евангелие, Евангелие самодостаточно, проверяет само себя.

Но это, конечно, подход протестантский. Не соответствующий православной традиции. Он появляется в России именно с ее западным поворотом, укрепляется в конце XVIII и в XIX столетии.

Мы уже видели, что русское богослужение кардинально отличалось по своему образу от современного или даже современного старообрядческого. В иррациональном словесном космосе многогласия молящийся плыл как бы в ладье. Но этот космос был церковно-коллективным. Я очень не люблю понятие «соборность», этот модернистский концепт, основанный на вышедших в первой четверти XIX века книгах католика Иоганна Мёлера. Поэтому такой образ благочестия не стану называть «соборным». Скорее, он литургический, церковно-коллективный, богослужебный.

Этот образ благочестия был основан на движении богослужения суточного круга. Даже в своей келейной молитве православный христиан старой эпохи следовал именно этому суточному кругу. Часы, вечерня, повечерие, полунощница, утреня. Вот, что вычитывалось даже в келье. Не было акафистов. Были отдельные издания канонов, которые воспринимались вполне верно – как часть утрени. То есть над индивидуальным доминировало общее, литургическое, богослужебное.

И здесь предельно важно понимать следующее обстоятельство. До первого массового издания в России (1200 экземпляров) в 1751 году так называемой Елизаветинской Библии Священного Писания на руках у основной части русских православных христиан не было. Просто не было и всё. Книги были чрезвычайно дороги. Поэтому никто по две главы Евангелия в день не читал, как сейчас принято у многих воцерковленных людей.

Священное Писание звучало только в храме. Оно было помещено в конкретный контекст. Даже не контекст святоотеческих толкований, а в контекст словесного космоса богослужения. И жило только изнутри этого контекста, истолковывалось им, понималось, не столько рационально, сколько духовно-художественно внутри него. Богослужение было первично, а Священное Писание оказывалось его частью. Частью огромной многогласной симфонии, воспринимаемой не серо-рационально, а духовно-художественно, не на уровне разума, а на уровне глубины человеческой личности, сопряженной в единое Тело Христово с другими личностями.

Устной проповеди как массового (подчеркну) явления в старой России не было. Читалось Евангелие Учительное (совершенно вышедший сейчас из употребления сборник), в первую очередь, в самом храме, читались поучения, которые были распределены по годичному кругу в Прологе, Четьих Минеях.

Мы знаем имена нескольких древнерусских проповедников, но массовой проповеди, подчеркну вновь, не было. А ведь именно проповедь является сейчас одной из самых тягостных для прихожан частей богослужения. Прихожане хорошо знают интернет-проповедников, и обычный средний батюшка, вещающий с амвона «от ветра главы своея», не тянет на такие яркие проповеди. Он скучен и сер. Вот стоят прихожане и мучаются — когда же священник перестанет вещать и начнет, наконец, «давать крест». В старой России, до XVII – XVIII веков такой ситуации просто не возникало.

В XVIII веке происходит разрушение самого литургического, богослужебного, коллективного характера благочестия. Оно ИНДИВИДУАЛИЗИРУЕТСЯ. Еще раз. Образ благочестия становится индивидуалистическим.

Огромное значение имело здесь распространение в православной среде протестантского пиетизма и вообще европейских новомодных мистически-индивидуалистических учений XVIII – начала XIX веков. Для пиетизма характерно придание особой значимости личному благочестию, индивидуальным религиозным переживаниям, индивидуальное ощущение постоянного нахождения под «Божьим оком», под Божьей волей, которую необходимо лично-индивидуально принять. С одной стороны, на руках теперь, во второй половине XVIII века, было Священное Писание, массовые издания достаточно уже насытили рынок, это Писание каждый начал истолковывать индивидуально. С другой, литургичность подменяется морализаторством, благочестие понимается не как погружение в словесный космос богослужения и не как внутренняя брань с тем, что отторгает человека от такого непрерывного литургического погружения, а как непрерывная нравственная саморефлексия. Поступай, мол, правильно, как ты лично вычитал из Евангелия.

В противовес такому морализаторству развивается индивидуальная мистика. Это естественно, так как морализаторские западные учения, пришедшие к нам в XVIII веке, были как раз мистическими.

Даже обращение к святоотеческому наследию теперь становится индивидуалистическим, самостоятельным. И вот в 1782 году в Венеции, центре издательской деятельности греческих эмигрантов, выходит греческий текст нового сборника – Добротолюбие. В 1793 году в России массовым тиражом издается его церковнославянский перевод. Каждый сам теперь толкует Евангелие и имеет компактный сборник творений святых отцов.

Конечно, и библиотеки русских монастырей XV-XVII веков имели переписанные святоотеческие творения. Но такие рукописи были крайне малочисленны, не попадали в руки основной части верующих. Эта основная часть верующих вообще всё воспринимала именно в храме. Теперь ситуация кардинально меняется.

И вот мы уже видим знаменитого героя сочинения иеромонаха Арсения (Троепольского) «Откровенные рассказы странника». В сумке у странника Библия и новомодное Добротолюбие. Он индивидуально творит молитву Иисусову. И идет сам по себе по своему пути. Строго индивидуально.

Ну, а суточный круг личной молитвы, если речь не идет у массы о молитве Иисусовой, под украинским влиянием подменяется с конца XVIII века новомодными текстами акафистов. Которые начнут сочинять все, кому не лень. Потом будет: «Радуйся, колокольню достроивый, радуйся орден получивый».

Итак, при массовых изданиях сначала Библии, а потом Добротолюбия, под активным влиянием протестантского пиетизма и мистических учений, в XVIII веке принципиально меняется образ благочестия. От церковно-коллективного, литургического он становится индивидуалистическим. При этом само благочестие приобретает морализаторский характер, что иногда компенсируется строго индивидуалистической мистикой.

Это совсем не похоже на образ благочестия наших предков, давших великих святых XV-XVI веков.

Значит ли всё сказанное, что нынешний образ благочестия «неблагочестив» и от него надо отказаться? Нет, не значит. Стоит ли нам отказываться от акафистов и, тем более, от привычного нам индивидуального чтения Священного Писания? Нет, не стоит, ни в коем случае.

Можем ли мы вернуться к благочестию XV – XVI веков, «золотого» периода русской автокефальной церковной традиции? Нет, не можем. В силу множества причин, в том числе – общего состояния нашего современного мышления. Не могут это сделать даже нынешние старообрядцы, так как они наследовали уже сильно измененный относительно «золотого периода» русской автокефальной традиции образ богослужения – в первую очередь, за счет отказа от его полифоничности, иконичности, многогласия.

Думается, что нам просто нужно осознавать, что православные христиане мы весьма «слабые». Такой смиренный взгляд на себя весьма полезен.

 

игумен Виталий (Уткин), секретарь Архиерейского совета Ивановской митрополии