Дискуссия вокруг проекта документа «О подготовке ко Святому Причащению» стала заметным духовно-интеллектуальным событием. И в то же время она выявила ряд глубинных внутрицерковных проблем.

Среди участников дискуссии отчетливо обозначаются две группы.

Одна из них выступает за максимально частое причащение мирянами Святых Христовых Таин.

Другая настаивает, что такая практика причащения является признаком «модернизма», отсутствия благочестия, разрушает церковную традицию.

Откуда взялся взгляд, согласно которому ни в коем случае нельзя причащаться «часто»? На каких духовно-психологических и исторических основаниях он строится? Выскажу свои предположения.

В старорусском восприятии особое внимание уделялось «скверне» или «погани».

Считалось, что человек погружен в греховную среду, которая обусловлена не только нравственной, но и физической нечистотой. Сам по себе человек нечист, он нуждается в очищении. Его действия нечисты. Его жизнь нечиста. Есть нечистый человек и сфера его повседневной жизни, а есть – святыня. И при этом святыня нуждается в защите от человеческой скверны, от нашей погани.

До святыни нельзя даже дотронуться, не сопроводив это касание очищающим ритуалом. Например, старообрядцы не станут так часто прикладываться к иконам, как это принято у нас. Икону нельзя просто так нести в руках, обязательно нужен плат, как бы защищающий образ от нечистоты наших рук. Не отсюда ли более поздние стекла киотов, ограждающие от нас иконы?

Зримой вершиной такого подхода несколько столетий назад были очереди перед входом в храм, состоящие из супругов, имевших накануне физиологическую близость. Об этом явлении сообщает архидиакон Павел Алеппский в описании путешествия в Россию в XVII столетии антиохийского патриарха Макария.

Супруги не могли войти в церковь, пока священник не читал им разрешительную молитву. По-видимому, считалось, что супружеская близость – скверна, которая делает невозможным для человека даже присутствие на богослужении.

В старых русских избах иногда до сих пор можно видеть, что божница в красном углу имеет специальную занавеску. Когда муж и жена ложились спать, эту занавеску задергивали, чтобы не осквернять иконы супружеской близостью.

Скверна при таком походе становится как бы основой и мира, и человека. Святыня нужна не для того, чтобы освятить, защитить, преобразить человека, открыть для него возможность обожения. Она сама нуждается в защите. Для того чтобы, условно говоря, возрасти до святыни, нужно пройти длительные обряды очищения, очень тщательно подготовиться.

Но разве не читаем мы в Символе веры, что Христос пришел «нас ради человек и нашего ради спасения»? Разве человек не является такой ценностью, ради которой пострадал Сын Божий?

Разве обычная человеческая жизнь, наш быт, простые радости − скверна для Того, кто превратил воду в вино на браке в Кане Галилейской? И разве апостол Павел не говорит о том, что «брак честен и ложе нескверно»?

На протяжении многих лет мы пытаемся на основании тех или иных архивных документов составлять обширные заупокойные синодики. С каким недоумением воспринимаешь официальные тексты, скажем, XVII столетия, в котором взрослые крестьяне или низшие клирики именуются непременно в пренебрежительной форме – Пронка, Родка, Ивашка, Иринка…

Создается ощущение, что здесь – не просто социальный антагонизм, а именно некое мировоззренческое явление, когда вместо человека, призванного к вечной радости Царства Небесного, видели лишь скверну жалких людишек. Не отсюда ли берет начало известное советское: «Бабы еще нарожают», пренебрежительное отношение к человеку, столь характерное для нашей недавней истории?

Если исходить из представлений о скверне-погани, то тогда, конечно же, невозможно скверного и поганого человека подпускать к Святым Тайнам. А сами Тайны как наивысшую святыню нужно всячески от этих людишек оберегать и защищать.

Второй значимый духовно-психологический фактор борьбы с «частым Причащением», нуждается в отдельном тщательном изучении.

Полагаю, что где-то в глубинах русского коллективного бессознательного коренится архетип, который я бы обозначил, как непрерывную феофанию.

Благодаря этому архетипу в нашей истории вновь и вновь воспроизводится следующее представление: Христос и Матерь Божия пребывают непосредственно среди нас, воплотившись в конкретных людях.

На этом представлении основаны русские мистические секты – хлысты, скопцы и другие. Их члены считали, что в сектантских общинах, называвшихся «кораблями», в конкретном мужчине воплощается Христос, а в конкретной женщине – Богородица. И в результате радения, молитвенной пляски, достигается богообщение. Весь спиритуализм сектантов, всё их «стяжание духа» строится вокруг этого.

Именно скопцы конца XVIII века впервые стали использовать словосочетание «Царь-Искупитель». Так, например, называли основателя скопцов Кондратия Селиванова. Скопцы веровали, что он воплотился от императрицы Елизаветы Петровны, которую они считали «истинной Богоматерью, чистою Девою, в Рождестве, пред Рождеством и по Рождестве».

Селиванов, то есть «Царь-Искупитель», придет-де в Москву и там, «зазвонив в Успенский колокол», соберет к себе всех скопцов «миллионами, биллионами», воссядет на Всероссийском престоле, а потом в Петербурге откроет всеобщий суд миру.

Что это? Бред маленьких маргинальных групп, давно канувших в небытие? Нет, отнюдь.

Перед нами − нечто глубинно-психологическое, характерное для большого периода русской истории. Духовно-психологическая установка, присущая хлыстам и скопцам, появились не в результате раскола XVII века, а гораздо раньше. Более того, в отличие от многих других сектантских объединений, хлысты и скопцы – явление внутрицерковное. Они не отделяли себя резко от Православной Церкви, могли быть очень ревностными прихожанами.

Иван Суслов, самый известный хлыстовский «христос» XVIII столетия был похоронен в одном из московских монастырей. На его надгробии имелась надпись: «Погребен святой угодник Божий». Лежал Суслов в обители 23 года. Более того, сам монастырь превратился в хлыстовский центр. Светским властям пришлось проводить целую войсковую операцию по зачистке этой московской обители. Тело Суслова выкопали и сожгли, пепел развеяли по ветру, других «христов» повытаскивали из келий за шкирку, устроили большой судебный процесс. А секту, конечно, не истребили.

В 20-30-е годы XX века хлысты ушли в подполье. Но в точно таком же подполье пребывали и многие православные общины. И вот там, в «катакомбах», среди бродячих священников, монахов, просто беглецов от большевистского террора, хлыстовские идеи стали еще более активно проникать в православную среду.

После 1943 года ряд православных подпольных общин легализовался, превратился в приходы. И нынешние рассуждения о «Царе-Искупителе», как знать, не восходят ли к секте мордовских николаитов 20-х годов, которые считали царя-страстотерпца Николая II воплощением Христа?

Но дело не только и не столько в попытках найти какую-то генетическую преемственность между всеми этими явлениями.

Архетип непрерывной феофании вовсе не обязательно проявляется в чистом, так сказать, виде. Он существует имплицитно. Там, где представления о «духоносности» какого-либо человека заслоняют собой церковную иерархию, можно смело говорить о проявлении этого самого архетипа.

Мой авва, приснопамятный архимандрит Авель (Македонов), говорил: «Духовник должен быть прозрачен для Бога». Но слишком часто мы видим лжестарцев, которые приводят людей не ко Христу, а к себе. Лжестарец воспринимается чадами как последняя духовная инстанция. Христос, мол, − в «старце», и больше ничего не надо. В одной из внутрицерковных сект последних лет бытовала формула: «Старец – наше Евангелие».

В России на протяжении нескольких столетий перед расколом существовало такое явление – покаяльные семьи. Духовные чада не просто зависели от духовника. Они вообще не могли взять и уйти к другому. Можно считать это своеобразной церковной формой развивавшегося крепостного права. Ведь прикреплены постепенно оказались все: горожане − к посаду, крестьяне − к помещику, духовные чада − к своему духовнику. Что из этого вышло?

Многие духовники увели свои покаяльные семьи в раскол. Ибо оказалось, что эти самые духовники для своих чад – последняя духовная инстанция, а больше, собственно, ничего и нет.

Вспомним стихотворение Сергея Бехтеева «Виденье Дивеевской старицы»:

«Смотрит отшельница, смотрит, и чудится ей —

В Облик единый сливаются в бездне теней

Образ Господень и Образ Страдальца-Царя…».

Это и есть один из главных наших соблазнов: подмена Христа человеком, человекобожие. И если тот, кто вместо Христа, уже с нами, зачем тогда Святые Таины? Тем более, если Тело и Кровь Христовы нужно защищать от погани скверных людишек. Правда, в таком случае, в конечном счете, ненужной становится и Церковь.

 

Игумен Виталий (Уткин)

Источник: сайт «Приходы».